Два поэта, две реки
Кавказские Воды в русской литературе 1820-х гг.
«На Кавказ! Да ведь это ужасть как далеко. Охота тебе тащиться бог ведает куда, бог ведает зачем», – сокрушалась пожилая московская дама на страницах пушкинского «Романа на Кавказских Водах». И, действительно, зачем русские люди первой половины XIX столетия ездили на Кавказские Минеральные Воды? Ответ, вроде бы, очевиден и следует из самого названия целебной местности. Статус общегосударственного курорта был закреплён за ней указом императора Александра I от 7 марта 1803 г. Но появление здесь штатных врача и аптекаря, равно как и учреждение строительной комиссии, приступившей к обустройству источников и к замене турлучных домиков и калмыцких кибиток добротными каменными строениями, датируются только 1820 г. Иностранные курорты были гораздо комфортнее, если и дальше от Москвы и Петербурга, то ненамного и, наконец, просто безопаснее (последняя попытка налёта горских «хищников» на Кавказские Воды датируется 1843 г.). Патриотическое решение отдохнуть и оздоровиться, не покидая государственных пределов, отнюдь не всегда объяснялось доброй волей российских подданных. Барон М. А. Корф вспоминал, как в 1850 г. император Николай I отказал в заграничных отпусках и послал в длительные командировки вглубь страны молодых людей, не желавших «ехать на Кавказ, действенный не менее иностранных вод». Иное дело поэты, литераторы. Южная природа, привкус опасности, пестрота народов и простота нравов создавали неудержимо манивший их экзотический кавказский колорит. «В 1823-м году был я на Водах Кавказских не с одним намерением поправить своё здоровье, но гораздо более для того, чтоб удовлетворить справедливое любопытство, чтоб осмотреть весь полуденный Восток России», – признавался один из них. Звали поэта Степаном Дмитриевичем Нечаевым (1792–1860). Личность сколь многогранная, столь и типичная для бурной Александровской эпохи. «Ревностный любитель наук и просвещёния», активный член многочисленных обществ – научных, литературных, масонских и декабристских. В Обществе любителей российской словесности при Московском университете он состоял с осени 1820 г. и, вероятно, голосовал за принятие в эту организацию А. С. Пушкина, бывшего семью годами моложе. Нечаев был богат и хром на одну ногу, мог не служить, но не служить дворянину было стыдно. Потому руководил народным образованием в Тульской губернии, жертвуя на учреждение ланкастерских училищ всё своё казённое жалование. «В сторону южную» С. Д. Нечаев отправился, обзаведясь соответствующим документом: «По указу его величества государя императора Александра Павловича, самодержца всероссийского и прочая, и прочая, и прочая, объявитель сего, директор училищ Тульской губернии г. коллежский асессор Степан Нечаев, уволен… для излечения к Кавказским Минеральным Водам. Во удостоверение чего сей пошпорт и дан ему... Москва. Мая 18 дня 1823 года». Нет нужды описывать весь вояж поэта. Сам Нечаев посвятил этому предмету два больших произведения: стихотворение «Воспоминания», увидевшее свет в «Полярной звезде на 1825 г.» (соответственно, опубликованное в конце 1824 г.), и прозаический «Отрывок из путевых записок о Юго-Восточной России», напечатанный в «Московском телеграфе» в 1826 г. Здесь же речь пойдет о стихотворении «Ручей Улькуш», созданным Нечаевым непосредственно на Водах, а, именно, в Кисловодске. Для Кавказских Вод тот год выдался не только чрезвычайно жарким и обильным на саранчу, но и счастливым на пишущих путешественников. Первым стал артиллерийский офицер, участник войны 1812 г. Илья Тимофеевич Радожицкий (1788–1861), чья «Прогулка к Кавказским Минеральным Водам» появилась в «Отечественных записках» уже в 1824 г. Вторым – ординарный профессор Санкт-Петербургской Медико-хирургической академии Александр Петрович Нелюбин (1785–1858), человек научный, основательный, а потому его книга, изданная в 1825 г., называлась «Полное историческое, медико-топографическое, физико-химическое и врачебное описание Кавказских Минеральных Вод». Излазив вдоль и поперёк дебри величественной пятиглавой Бештау, он, тем не менее, главное открытие совершил на склонах невысокой горки, названной им Щелочной: обнаружил и педантично пронумеровал источники, в дальнейшем известные как ессентукские. Нечаев был третьим. Между тем, научное и литературное освоение района Кавказских Вод в то время лишь начиналось. До Нелюбина подобное научное описание сделал знаменитый врач Фёдор Петрович Гааз (1780–1853), издавший в 1811 г. книгу на французском языке «Моё путешествие на Александровские Воды в 1809–1810 годах». Её тираж почти полностью погиб в московском пожаре 1812 г. В 1823 г. в Лондоне вышел труд шотландского миссионера Вильяма Глена «Журнал путешествия от Астрахани до Карраса». Каррас – колония шотландцев и немцев-гернгутеров между Горячими и Железными Водами (между Пятигорском и Железноводском). Но широко ли эта работа была известна в России? Александр Пушкин впервые побывал на Водах в 1820 г., уже возвестив об этом миру стихотворением «Я видел Азии бесплодные пределы» и поэмой «Кавказский пленник». Но к «Евгению Онегину» он приступил в 1823 г., так что посещёние Вод его подверженным «русской тоске» героем пока не состоялось. Повесть Александра Бестужева (Марлинского) «Вечер на Кавказских Водах в 1824 году» появилась только в 1830 г., а указанная в заголовке дата была призвана скрыть нелегальное посещёние курорта ссыльным декабристом в 1829 г. Михаил Лермонтов ещё ребенок и его возят сюда поправлять слабое здоровье. До первой публикации «Княжны Мери», конечно, далеко. Но именно это знакомое всем со школьной скамьи лермонтовское произведение даёт нам, нынешним, представление о «курсе», которому следовало всё былое «водяное общество». Обязательными этапами «курса» было лечение Горячими и Кислыми Водами (посещёния Пятигорска и Кисловодска). До Железных Вод добирались не все: в 1823 г. строительство 16-верстной колесной дороги из Горячеводска (с 1830 г. – Пятигорска) в Железноводск только начиналось. О подобной дороге в самый удаленный пункт Кавказских Вод – Кисловодск и речи не было, но притягательная сила нарзана превозмогала все трудности и опасности пути. Композитор Михаил Глинка, побывавший на Водах одновременно с Нечаевым, вспоминал: «Мы отправились в Кисловодск и, помнится, ехали с конвоем и пушкою, что объясняется тем, что в следующем 1824 году черкесы учинили сильное нападение и вырезали несколько близлежащих деревень». В описании Ильи Радожицкого этот переезд и вовсе выглядит как военная экспедиция. Раз в две недели караван из экипажей отдыхающих «за общим конвоем конновооруженных казаков» следовал из Горячеводска до Ессентукского редута, где конвой усиливался пехотой и артиллерийским орудием. Почти на всём протяжении дорога шла по берегу реки Подкумок, за редутом оказываясь на дне горной долины между отрогами Джинальского и Боргустанского хребтов. Лишь достигнув Кисловодской котловины, караван пересекал Подкумок вброд. При этом прежний конвой с пушкой оставался ночевать в шалашах на островке, а дальнейшую охрану «курсовых» брал на себя «пехотный караул и казачий резерв» из Кисловодской крепости. Впрочем, до цели поездки оставалось рукой подать: вверх по подкумскому притоку Берёзовке до впадения в неё речки Ольховки. Последние две речки, а, вернее, старая горская легенда о них вдохновили Степана Нечаева на создание стихотворения «Ручей Улькуш». Место и время рождения стиха автор указал с предельной точностью: «Кисловодск. 18 Августа 1823 г.». Берёзовка и Ольховка – это, разумеется, русские имена рек. Горцы называли их иначе. Берёзовка – Елхушу (другие написания: Елкуша, Элькуша, Элькуш или Улькуш). Название образовано от карачаевских слов «эль» – село и «куш» – орел. Орлиное село или жилище орлов. Ольховка – Козадэ (другие написания: Козада, Козода, Хозада, Кассада). На кабардино-черкесском языке «ко» означает балка, а «задэ» – крутая. Встречается и несколько иной вариант перевода: «куазады» – обрывистый берег. Выбирая имя Улькушу-Берёзовке, горцы и русские словно смотрели на разные берега. Левый берег – отвесная стена жёлтых и оранжевых скал-доломитов. Высота достигает пятидесяти саженей (более ста метров). Отколовшиеся утесы, циклопическими валунами скатились вниз, создав преграды горному потоку. Неприступные кручи будто созданы для орлиных гнёзд. Орлы-могильники, самые распространенные из пернатых хищников Кавказа, и сегодня кружат в небе над окрестностями Кисловодска. Жёлто-бурый цвет оперения взрослых птиц хорошо скрывает их на фоне скал ущелья. Правый берег – крутые, но не отвесные склоны, только у вершин увенчанные скалами. Склоны покрыты травой, и по ним, действительно, разбросаны одиночно и небольшими группами стоящие березы. Левый же берег лишь за современным карачаевским селением Элькуш несколько смягчает свои очертания, и в прорезающих его распадках дает приют редким березам. Возможно, это остатки берёзовых рощ, которые росли здесь ещё в начале XIX в. Летом 1822 г. генерал А. П. Ермолов прошёл рейдом по Кабарде, в результате чего пограничные посты были перенесены на плато Бермамыт и перевал Кумбаши, т. е. верст за 40 от Кисловодска. Таким образом, Улькуш-Берёзовка, берущая начало на пологом известняковом склоне Бермамыта, оказалась от истока до устья на контролируемой русской армией территории. Прогулки по её берегам стали относительно безопасны. Не случайно в 1823 г. профессор А. П. Нелюбин открыл в ущелье Улькуша источник углекислой воды, получивший имя Березовского или Нижнеберезовского нарзана. Название «крутая балка» как нельзя более точно характеризует берега другой реки. Радожицкий писал: «...с юга на север протекает пресный ручей Хозада, по гладкому плитняку в виде малых каскадов с вечным шумом; яркая зелень составляет по берегам опушку вод его. На ближайшей к сему ручью высоте построена... крепость... Таким образом, вход со стороны хищников от Кабарды... защищён как нельзя лучше, хотя бы всё место подлинно было окружено разбойниками». Добавим, что уже тогда по берегу Ольховки шла тропа, официально именуемая «променадом» и давшая начало разросшемуся затем курортному парку. Русские названия этих речек С. Д. Нечаев не привёл даже в прозаическом предисловии к стихотворению «Ручей Улькуш». Они, кстати, могли остаться ему просто неведомы, поскольку впервые появились на плане Кисловодской долины 1822 г. Зато в том же предисловии автор счёл нужным сказать «несколько слов о положении места, о главном поводе к сему сочинению»: «На пределах Малой Абазии, в долине, защищённой неприступными бойницами природы, быстрый ручей Улькуш сливается с горной речкой Кассадою. С томным журчанием спешат они к реке Подкумку... Близ того места, где Улькуш и Кассада составляют один шумный ручей, истекает из недр земных тот славной целебной ключ, который от древних обитателей окрестной пустыни получил пышное, но достойное титло Нарзаны, то есть богатырского источника. Тонкая нить сей кислой воды, несколько саженей ниже, теряется в струях соединенных речек, но даёт им своё имя, и от того вся долина известна только под именем Нарзанской». В основу стихотворения «Ручей Улькуш» легла старинная легенда о юноше Улькуше, добивавшемся любви красавицы Кассады. Девушке долго удавалось скрываться в ущелье от настойчивого влюбленного, но, едва спустившись в долину, она была им настигнута... Просвещённый поэт С. Д. Нечаев, разумеется, подменил романтику горского насилия вполне европейской романтикой взаимного чувства: Иль бог любви тебя волнует? Ты, страстный, слышишь: за горой Кассада верная тоскует По той минуте дорогой, Когда обнявшися струями, Одним счастливы бытием Вы оросите брег слезами, Чистейшим радости плодом... Ты слышишь – и младой подруге В трепещущих зыбях журчишь Про грусть несносную в разлуке, И в исступленьи к ней спешишь. Любовь – не единственный возможный ответ на вопрос, обращенный поэтом к своему герою Улькушу: «Как объяснить твоё роптанье?» Здесь и тоска по родине («О том ли уголке земли Тебя томит воспоминанье, Где родились твои струи»), и жажда свободы от тесных скал («Ты утолился заточеньем И с гневом рвешься из оков»). В последнем варианте увидел смысл стихотворения публицист В. О. Осипов: «Проницательный читатель легко понимал, зачем и почему понадобился нехитрый поэтический прием вывести в облике ручья смелый образ вольнодумца и отвести этим глаза от истинной идеи стихов. Как было не уловить безусловной преднамеренности свободоборческого замысла!» Разумеется, такой ответ соблазнителен, поскольку позволяет напомнить о членстве С. Д. Нечаева в декабристском Союзе благоденствия, а также развить тему его дружбы с радикальными лидерами Северного общества поэтами А. А. Бестужевым и К. Ф. Рылеевым. Но сам автор стихотворения отвергал и первое, и второе, и третье объяснения: Иль нет! сын Альпов горделивой, Иным страданьем возмущен: Ты в юности мечтал счастливой, Преодолев вражду препон, Великолепное теченье Рекой широкой простирать И дальних стран благословенье В маститой старости пожать; Казался верным путь за славой, – Но рок безвременно велит На имя громкое всё право Нарзане скромной уступить... Это неожиданное объяснение не просто далеко от нехитрого смысла изначальной легенды: между ними решительно нет ничего общего. Не аллегорический ли это сказ о собственной судьбе поэта С. Д. Нечаева, на глазах которого набирал силу и обретал славу талант молодого А. С. Пушкина. О своей душевной близости с Улькушем Нечаев заявлял и в следующей – заключительной – строфе: Не сетуй, друг мой! мрак забвенья Не будет участью твоей: В священный час уединенья, Беседуя в тиши ночей, Ты разделил свои печали С Егокой Русской стороны, – И струны мирные звучали, Твоей тоской пробуждены. Улькуши имя пронесется На отдаленных берегах, И стон твой тихо отзовется Во всех чувствительных сердцах. «Нужно ещё объяснить слово егоко...: под сим именем горские народы разумевают своих бардов», – просвещал читателей С. Д. Нечаев в предисловии к стиху. О том же в «Отрывке из путевых записок»: «Черкесские барды носили общее название гие-ю-ко». Об источнике этих познаний гадать не приходится. Горячеводский знакомец Нечаева кабардинский фольклорист и просветитель Шора Бекмурзин Ногмов (Ногма; 1794–1844) позднее писал в «Истории адыгейского народа»: «Сочинители стихов и песен назывались гекуоками; они были неграмотные и простого звания, но одаренные поэтическим воображением... Становясь перед войском, они пели или читали свои стихи, в которых, упоминали о неустрашимости предков и приводили для примера их доблестные подвиги. По принятии магометанской веры гекуоки исчезли, но память о них сохранилась вместе с их творениями, и предание говорит, что они были вообще любимы, а песни их приносили много удовольствия и пользы». Вероятно, от Ногмова же Нечаев узнал и легенду об Улькуше и Кассаде. В «Отрывке из путевых записок» поэт сообщал: «В стихотворениях кабардинских, древних и новых, не нашел я правильного размера, но везде богатую рифму по образцу арабских и персидских. Из перевода Шоры, за точность которого он сам отвечать не мог, замечается некоторое сходство с шотландскими песнями, изданными Макферсоном. Те же сравнения из дикой, величественной природы, те же предметы: кровавые битвы, похищения красавиц, сетования об убиенных воинах и тому подобное». Творения Джеймса Макферсона (1736–1796), писавшего от имени мифического кельтского воина и барда Оссиана, были чрезвычайно популярны в то время. Достаточно вспомнить его знаменитое двустишие, использованное Пушкиным в «Руслане и Людмиле», а Лермонтовым – без перевода – в «Последнем сыне вольности»: Дела давно минувших дней, Преданья старины глубокой; A tale of the times of old!.. The deeds of days of other years!... Грешно было С. Д. Нечаеву, мечтавшему о поэтической славе, не воспользоваться таким соблазнительным «сходством». Тем паче, что горским преданиям в пересказах Ногмова, вероятно, внимали и Пушкин, и юный Лермонтов. Свою поэтическую заслугу перед Улькушем Нечаев вновь отметил в «Воспоминаниях»: Один ручей, пробивши грудь твердынь, Стремился с шумом за наядой И эхо спящее по вздохам пробуждал; Я понял эту грусть и о любви бряцал Улькуша страстного к застенчивой Кассадой. Но вернемся к тому моменту, где говорилось о создании А. С. Пушкиным поэтических произведений, навеянных первой поездкой на Кавказские Минеральные Воды. Я видел Азии бесплодные пределы, Кавказа дальний край, долины обгорелы, Жилище дикое черкесских табунов, Подкумка знойный брег, пустынные вершины, Обвитые венцом летучим облаков, И закубанские равнины! По мнению пятигорского исследователя Н. В. Маркелова, здесь поэт «впервые вводит в стихотворный текст реальный гидроним Пятигорья – название реки Подкумок». Как уже отмечалось выше, именно эта река соединяла в восприятии «курсовых» два главных пункта Кавказских Вод: Горячеводск (Пятигорск) и Кисловодск. Когда же на въезде в Кисловодскую долину Подкумок резко поворачивает вправо вслед за уходящим вдаль Боргустанским хребтом (вернее, река приходит справа, поскольку сама дорога идёт против течения) путь «курсовых» продолжался вдоль Улькуша. Таким образом, Улькуш-Берёзовка воспринимался ими, как вторая по значимости река курортной местности. Подкумок был прославлен Пушкиным. Улькуш остался на долю Нечаева. О значении, которое А. С. Пушкин придавал в своей поэтической биографии поездке на Воды, он говорил в предварявшем «Кавказского пленника» посвящении Н. Н. Раевскому-младшему: Во дни печальные разлуки Мои задумчивые звуки Напоминали мне Кавказ, Где пасмурный Бешту, пустынник величавый, Аулов и полей властитель пятиглавый, Был новый для меня Парнас. Такая вот пушкинская параллель: Бештау – Парнас, жилище муз, источник вдохновения. Так же и Нечаев весьма дорожил своим кавказским стихом и в продолжение 1824 г. успел опубликовать его дважды. Вначале «Ручей Улькуш» появился в первой книжке «Мнемозины», затем автор поместил его в «Вестнике Европы», предварив последнюю публикацию словами: «Пиеса сия напечатана была в другом повременном издании, но с некоторыми ошибками, которые здесь исправлены». Увы, даже друг Александр Бестужев, бросая «Взгляд на русскую словесность» 1824 г. лишь мимолетно упомянул Степана Нечаева среди тех, кто поместил «несколько приятных безделок в журналах». Очевидно, в число этих «безделок» угодил и «Ручей Улькуш». После разгрома восстания декабристов, казни Кондратия Рылеева и ссылки Александра Бестужева Степан Дмитриевич Нечаев перестал не только публиковать свои литературные опусы, но, кажется, и сочинять их. Последние прижизненные публикации датируются 1826 г. В небедном нечаевском архиве неопубликованных произведений также не обнаружено. О поэте Нечаеве помнят теперь разве только историки русской литературы. И, вероятно, это справедливо, по мере его невеликого таланта. О Подкумке вслед за великим Пушкиным писали многие, но достаточно упомянуть одно имя – Лермонтов – и довольно. Что же касается Улькуша-Берёзовки, то эта кисловодская речка другого певца помимо Нечаева, кажется, так и не дождалась.
